Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— …и необозримость земных просторов. Да, друзья, кто не был в Австралии, — негромко говорил Крапов, — тот не может в полной мере представить, насколько велика и бесконечно обетованна наша планета. А Мельбурн… Верочка, вы ему морфий?

— Нет, немного понтапону. А вы все не спите? Разве можно? Ведь у вас завтра ответственный день.

— Зна-ю, зна-ю, зна-ю, — задумчиво, с расстановкой произнес Крапов и замолчал, тяжело вздохнув.

— А вы не были в Афинах? — спросил сухопарый Латов.

— Нет. Не случалось.

— А в Рио-де-Жанейро?

— Был. Верочка, а вы присядьте на минутку, — и продолжал, обращаясь уже ко всей палате: — Рио, как его там называют, — чудесный, исключительно своеобразный город. Есть в нем и то, что справедливо зовется контрастами, но меня, не только как европейца, но как русского, прежде всего не устраивает этот город, вытянувшийся колоссальной полосой вдоль океана. Это само по себе великолепно, но как нам, привыкшим видеть в понятии «город» нечто ограниченное, почти круглое и едва ли — не огороженное, как нам согласиться называть городом грандиозную набережную? Стоит только поехать поперек Рио, как сразу убедишься, что ты никогда не заблудишься в этом городе. А мне, признаться, приятно иногда поплутать в чужих городах, когда это возможно. Помню смехотворный случай, когда я заблудился в таком городишке как Хельсинки и допоздна не мог выбраться в предместье Отаниеми, где тогда останавливалась наша делегация. Хорошо, вспомнил гостиницу Карелия в самом городе и оттуда уже добрался рейсовым автобусом. Нет, что ни говори, а приятно заблудиться в городах. Вечерами кругом огни, а ты идешь по городу, как по чужой планете. Верочка, а вам это не интересно? Да сядьте вы, пожалуйста!

Вера села на табурет и подвинулась к постели Крапова. Она чувствовала, что на них смотрит старик Синицын, но не отняла руки, которую снова взял и осторожно гладил Крапов.

— Вам, Верочка, никогда не приходилось бывать за границей? — спросил он, приподняв свои брови.

— Нет. А как это сделать?

— А вы умница, — ответил он, помолчав.

Она не держала улыбки и все так же, не отымая руки, обвела взглядом палату.

Латов уже отвернулся к стене, натянув на ухо одеяло, Астаханов впал в забытье и лежал со сладкой улыбкой на коричневом лице, лишь один старик Синицын не ложился и смотрел куда-то к дверям, мимо ее ног.

— Да, да, не смущайтесь — умница, — повторил Крапов, — и, вероятно, еще не одни человек заметит в вас это и оценит. Вам было бы полезно посмотреть мир, но, к сожалению, не каждый это может. Однако вы должны были заметить, что жизнь может ложиться в иное русло, при котором ее развитие приобретает второе диалектическое направление — от сложного к простому. Поэтому не надо терять надежду.

— Где вы были в последний раз? — спросила Вера не столько потому, что это ее интересовало, сколько для того, чтобы Синицын не подумал плохо о ее молчании.

— Последний раз — в Италии.

— Там интересно?

— Интересно везде, где есть человек. Но в Италии интересна история, природа. Это общеизвестно, конечно, однако, побывав в Италии, чувствуешь возраст человечества, проникаешься уважением ко всему, что создано живыми руками людей.

Он помолчал, но вскоре встрепенулся, просветлев, и заговорил с жаром:

— А какая это лучезарная земля! Какое поистине лазурное море! Какие закаты! Что-то похожее встречается у нас на Черноморье. Смотришь и сожалеешь, что родился не художником и не поэтом… Представляете?

— Да-а, — протянул со своей кровати Синицын. — Пожить бы там, фруктов поесть вволю. Ведь это дело такое — здоровье. Небось там прямо в лесу фрукты-то растут, рви — не хочу! А?

— Да, вашему желудку это не повредило бы, — почтительно ответил Крапов и улыбнулся Вере. — Там природой многое лечится.

— И даже сердечники лечатся? — спросила Вера, полагая, что это уже профессиональный разговор.

— Право, не знаю, — виновато ответил Крапов. — Но мне кажется, что я бы там сердце не излечил, а душу — тем более.

— Что, не по климату, что ли? — спросил Синицын.

— Да, пожалуй… Душе моей надо, чтобы она за березку задевала, чтобы рыжички в траве… Но побывать там неплохо. Юг. Колыбель человека. Верочка, вы были на юге? На Черном море?

— Я там не была ни разу…

— Вера! А Вер! Врач идет, — приотворив дверь, негромко предупредила нянечка тетя Паша.

Вера осторожно высвободила руку, вышла в коридор и села за свой стол у зажженной лампы.

Врач сделал беглый обход и ушел, а Вера еще несколько раз заходила в палаты к тяжело больным, прежде чем успокоиться за своим столом. Но и тогда мимо нее еще несколько раз проходила нянечка, сердито ворча на больных.

— Тьфу ты, пята палата! Провалились бы там все! — возмущенно трясла она сразу двумя суднами в руках, и голова ее на жилистой шее нервно подергивалась. — Прорвало их, на ночь глядя. Уж не могли поутру или днем, у Феньки, сходить. Вот уж не люблю эту смену! А в пятой так один перед одним: всем давай и все по-сурьезному… Тьфу!

— Да не маши ты тут, тетя Паша!

— Вот и не маши! Хорошо тебе говорить — не маши, ты не уломавшись, а тут… Тьфу!

Вера встала и прошла в конец коридора, где был выход на балкон. Она толкнула стеклянную дверь — ветер хлынул ей под ноги и в лицо. Деревья в саду, высокие, черные, шелестели еще по-августовски густо, как хорошо смоченные свежие веники. Она не переступала порога и все смотрела вдоль уходящей влево улицы на белые шары фонарей, еще не притушенных, но уже мало кому нужных в этот поздний час. Что-то смутное закрадывалось в душу. Она не могла бы себе ответить, что это, но чувствовала, что на все окружающее она смотрит как-то по-иному, словно со стороны или из будущего. Может, и в самом деле она позволила себе в мыслях уйти в свое неясное будущее, а может, уже ушла, и настоящее осталось позади?.. Такое бывает, когда уходишь из гостей — знакомая прихожая, вешалка, за распахнутой дверью комнаты — разоренный стол, вразнобой стоящие стулья… Еще не все сказано, но уже пора уходить, и ничего этого не жалко — все кончилось, все ушло вместе с вечером, осталась лишь легкая забота: дорога.

Дорога… Вспомнился белокурый парень с севера. Захотелось, чтобы он позвал ее, как тогда, за собой. Ведь обещал вернуться, найти…

Кто-то тронул ее за плечо.

Оглянулась — Крапов.

Он стоял за ее спиной почти вплотную, в полосатой пижаме и больничных туфлях без задников, под названием «ни шагу назад». Лицо его в сумраке коридорного закоулка казалось моложе.

— Вера…

Она поспешно притворила дверь и повернулась, неожиданно коснувшись его высокой грудью.

— Вы все не спите? — спросила она, стараясь не замечать неловкости.

— Еще не поздно. Вера…

— Мне на пост…

— Вера, то, что я хочу сказать — очень важно. Прежде всего я не хочу скрывать — вы мне очень симпатичны…

— Мне на пост, — вновь проговорила она беспомощно, как школьница, и с одним только желаньем, чтобы он продолжал.

— Понимаю. Буду короток. Я, как вы знаете, врач и потому не строю больших иллюзий на завтрашний день…

— Все будет хорошо, уверяю вас, только идите скорей отдыхать: уже двенадцатый.

— Какая вы добрая. Верочка. Если мне когда-нибудь придется опять быть за границей, я привезу вам уникальнейшую вещицу, в знак нашей дружбы. Я непременно вспомню и найду вас. Хорошо?

— Хорошо, — кивнула она с улыбкой и не могла вспомнить, кто же ей обещал нечто похожее…

— О, если бы мне вернуться в свою молодость! Я ни за что бы не прошел мимо такой, как вы… — сказал Крапов задумчиво, и она почувствовала примерно то же, как если бы он, пригласив ее на танец, раздумал. — Так не могу ли я попросить вас об одном одолжении?

— Пожалуйста.

— Если завтра со мной что-либо случится… Не так, как…

— Не волнуйтесь, все будет хорошо. Наш профессор — не новичок в таких операциях. Его ценят. Он даже летал в Индонезию и там делал операцию…

— И все же. Мы — люди, а с людьми все может случиться. Поэтому попросите, пожалуйста, вашу сменщицу, чтобы она опустила это письмо в том случае, если я…

— Хорошо. Но я могу и сама, меня попросили остаться в дневную смену, только не думайте…

— Ну, вот и превосходно! Спокойной ночи, Верочка! Счастливого дежурства.

— Спокойной ночи и вам.

Она положила конверт в карман халата и вернулась на пост.

Еще много раз загорались сигнальные лампочки, и она спешила на вызовы тяжело больных, делала уколы, поправляла подушки, слушала пульс. Дежурный врач спал у себя на диване. Тетя Паша пристроилась на стульях у кухни, чтобы утром не объехали повара, а Вера сидела на своем посту, и мысли, одна другой невероятнее, опять нахлынули на нее. Она старалась отогнать их, не поддаваться. Начинала думать об осеннем пальто, которое надо было переделать, о том, что неплохо бы перебраться в другую комнату и устроиться там за шкапом, где она могла бы закрыться от всех пологом и читать допоздна. Но мысли вновь возвращались к Крапову, и она поняла наконец, что ощущение тяжести шло именно от него. Она не уловила, когда разрушилась целостность восторженного отношения к нему, когда это отношение раздвоилось и появилось нечто новое, но хорошо понимала, что это в ней, и никуда от этого не деться. Сознание подсказывало ей, что Крапов неплохой человек, что это она никчемная и неудачливая, которой не везет в жизни, что нужно было больше и лучше учиться, смелей выходить в люди, но тут же вставал перед ней вопрос: неужели все те, кто умеет ловко устраиваться в жизни, кто преуспевает в ней, у кого она украшена и лишена однообразия — неужели они все так способны, умны и духообильны, что на ее долю уже не остается ничего?